От тарифных войн к настоящим: как споры из-за пошлин приводили мир к крупнейшим вооруженным конфликтам

Гражданская война в США — дело не только в рабстве

Еще в 1793 году британец Томас Харди заметил, что, как только Америка станет промышленной страной, Штаты или распадутся, или превратятся в монархию. Он не верил, что республика сумеет увязать взаимоисключающие интересы промышленников Севера и плантаторов Юга.

Поначалу казалось, что жизнь опровергает его прогноз. США не только не распались, но и расширялись территориально и бурно развивались экономически. Толчок этому развитию дал хлопок. До середины XIX века текстильная промышленность была главной движущей силой индустриализации, а хлопок занимал в мировой торговле то же место, что нефть в следующем столетии. Хлопковая революция, позволившая в разы снизить себестоимость тканей, обеспечила невероятный рост производства.

При этом выращиваемый в южных штатах хлопок стал драйвером роста не столько американской, сколько британской текстильной индустрии. К середине XIX века 65% урожая уходило за границу, в основном в Англию, где составляло четыре пятых всего хлопкового импорта.

Поскольку хлопок был главным экспортным товаром США, южные штаты давали более половины (в отдельные годы и до 80%) поступлений в федеральную казну. Одновременно доходы от продажи хлопка формировали на Юге устойчивый платежеспособный спрос, делая его незаменимым рынком сбыта для промышленности Севера. Одна проблема: американская продукция по цене не могла конкурировать с европейской, в первую очередь британской. Выход нашли в введении импортных пошлин (поначалу в размере 10%), чтобы помочь экономике Севера выстоять и развиваться в соревновании с европейскими рабочими, готовыми трудиться по 12 часов в день за сущие, по американским меркам, гроши.

Однако северяне быстро вошли во вкус и вместо повышения качества и конкурентоспособности своих товаров решили повышать... совершенно верно — пошлины. Южане оказались перед выбором: либо переплачивать втридорога за европейские изделия, либо брать товар у отечественного производителя — тоже, кстати, недешево и качеством пониже. Юг крепился, пока в 1832 году не разразился нуллификационный кризис, который американский историк Уильям Фрилинг назвал «прелюдией к гражданской войне».

Тогда был введен запредельно жесткий протекционистский тариф в 40%, а на некоторые группы товаров свыше 50% — на юге его окрестили «тарифом мерзостей» (Tariff of Abominations). Южная Каролина отказалась его применять и потребовала права аннулировать федеральные законы (отсюда и название — нуллификационный). А в случае отказа пригрозила выйти из Союза. Дело едва не дошло до вооруженного противостояния, но в итоге стороны пошли на компромисс.

В 1833 году было принято решение постепенно снизить пошлины до 20%, но одновременно был принят билль, позволяющий федеральному правительству применять силу для подавления «мятежа», под которым подразумевалась сецессия.

Этот хрупкий компромисс продержался до 1857 года, когда США накрыл первый в истории страны масштабный финансовый кризис, перекинувшийся затем на Европу. Он обанкротил тысячи предпринимателей-северян, одних банков разорилось 1400. А разразился он вскоре после того, как в марте 1857 года под давлением южан тарифы были снижены до самого низкого с 1816 года уровня.

После — не значит вследствие: современные экономисты считают, что у кризиса были совершенно иные причины. Однако современники совершенно не собирались разбираться в деталях — им и так все было ясно. «Никакие математические выкладки не могут яснее доказать, что недавнее бедствие полностью обусловлено отменой протекционистских пошлин», — возвещал на страницах своей New-York Tribune виднейший американский журналист, политик и страстный протекционист Хорас Грили.

Южане в ответ только крутили пальцами у виска, считая себя благодетелями Севера. «Когда тысячи самых мощных коммерческих предприятий в мире разорялись... когда вы зашли в тупик, когда в воздухе пахло революцией, что помогло вам? — громогласно вопрошал сенатор от Южной Каролины Джеймс Хэммонд. — Мы отправили вам миллион шестьсот тысяч кип хлопка как раз вовремя, чтобы спасти вас от гибели... Мы продали его на $65 млн и спасли вас».

Разумеется, аргументы сторон отскакивали от оппонентов, как горох от стены. Недавно созданная Республиканская партия сделала повышение тарифов одним из приоритетов своей программы на президентских выборах 1860 года. Лозунг защиты американских рабочих от «нечестной» конкуренции европейцев с их копеечными зарплатами сделал республиканцев фаворитами предвыборной гонки.

Но это был не единственный их козырь: партия активно продвигала Акт о гомстедах, разрешавший передачу всем желающим земельных участков на Западе по символическим ценам. «Голосуй за свою ферму — голосуй за свой тариф» — этот предвыборный слоган оказался тараном, открывшим перед Авраамом Линкольном двери Белого дома.

В свою очередь, для южан избрание президентом убежденного сторонника высоких тарифов (республиканцы хотели немедленно поднять их до 37% — почти до «тарифа мерзостей») стало последней каплей, переполнившей чашу терпения.

Ситуация зашла в тупик. Юг, интегрированный в большей степени в глобальную, нежели в американскую экономику, не особенно нуждался в товарах Севера, имея куда более привлекательную альтернативу в лице Британии. Тем более, что на короткой дистанции северяне не могли покупать больше хлопка, чем уже покупали. Но Север без Юга не мог ни развивать промышленность прежними темпами, ни наполнять федеральный бюджет — потеря южных штатов оборачивалась для него экономической катастрофой.

«В конечном счете это была борьба коммерческих интересов Англии и Америки», — пишет американский социолог Баррингтон Мур. Но, как часто бывает в таких ситуациях, экономический конфликт постепенно перешел в моральную плоскость.

Северяне полагали, что южане не хотят ничем жертвовать «во благо единого Союза из-за своей изначальной порочности, ибо Юг безнадежно испорчен первородным грехом рабства». «Ваши крики свободы, ваши гордые хвалебные речи, ваши торжественные шествия, ваши шумные торжества — для меня это лишь пустая мишура, обман, лицемерие, прикрывающее преступление, которое чернит ваш народ более всего. Есть ли страна на земле, виновная в практике столь ужасающей и кровавой, как рабство в Америке?» — клеймил южан Фредерик Дуглас, икона американского аболиционизма (движения за отмену рабства).

Те отвечали: мало того, что в финансовом отношении Юг порабощен «еще больше, чем наши негры», так ведь и сам Север отнюдь не является образцом республиканских добродетелей. Виргинец Джордж Фицхью в 1857 году опубликовал книгу с говорящим названием «Все они людоеды!», подразумевая, что в условиях капиталистической эксплуатации «свободный труд» на деле приводит к социальному каннибализму и пауперизации — массовому обнищанию трудящихся в условиях классового общества, основанного на эксплуатации. «Свободные труженики должны постоянно работать либо голодать, в то время как рабов содержат вне зависимости от того, работают они или нет», — напоминал он.

В споре о рабстве эмоции били через край, и в школьных учебниках именно оно часто представлено в качестве первопричины Гражданской войны. Это опровергается известной цитатой Линкольна: «Если бы я смог спасти союз, не освободив ни одного единственного раба, я бы сделал это...» В свою очередь, в конце 1864 года президент Конфедерации Джефферсон Дэвис готов был сам отменить рабство в обмен на дипломатическое признание и военную помощь мятежному Югу со стороны Англии и Франции.

Ключ к конфликту лежал не в рабстве, а в вопросе будет ли механизм федерального правительства работать в интересах той или иной группы. Будет ли Конгресс, по выражению одного из республиканцев, «проституткой, гнусно используемой рабовладельческой властью», или, как провозгласит конституция Конфедерации, «никакие пошлины на ввозимые товары не могут быть введены с целью поддержки любой отрасли экономики».

Спор о тарифах превратился в спор о центральной власти, а уже на эту ось нанизывались кипящие вопросы о рабстве, гомстеде и новых территориях. Южане как могли тормозили заселение Запада свободными фермерами, поскольку это увеличивало число свободных от рабства штатов и, соответственно, представительство Севера в Конгрессе и Сенате.

Все эти коллизии подтвердили проницательность Томаса Харди, неочевидную для его современников. Республиканская модель оказалась неспособна мирным путем решить противоречия между промышленниками и плантаторами. В момент экономического кризиса 22-миллионный Север готов был принести в жертву 9-миллионный Юг (5-миллионный, если считать только белых). Вот только южане не согласились продолжать игру по идеально демократическим правилам. Поэтому в 1861–1865 гг. спор был решен железом и кровью.

Как тарифы довели до войны Австрию и Пруссию

Если в США южные штаты страстно мечтали выйти из союза, то в Германии южане-австрийцы, наоборот, вдруг возжелали войти в союз. Назывался он Deutscher Zollverein — Германский таможенный союз, или Цольферайн, и был создан по инициативе Пруссии в 1833 году. Его членами стали Бавария, Вюртемберг, Саксония — всего 18 германских государств, к которым постепенно присоединились все остальные. Кроме Австрии.

Создавая этот союз, Берлин преследовал сугубо утилитарную цель: кружево границ, установленных в Германии Венским конгрессом, сильно усложняло Пруссии задачу таможенного контроля. Создание таможенного союза позволяло собирать максимальный объем пошлин с минимальной затратой средств. А в качестве пряника соседним немецким государствам был предоставлен доступ на прусский рынок.

Так, в Германии, помимо общего политического субъекта — Германского союза (чаще называемого Германской конфедерацией), появился и экономический — Цольферайн. При этом Конфедерация была крайне аморфным образованием, чья политическая субъектность была парализована вечным противостоянием Пруссии и Австрии в Союзном собрании — высшем ее органе.

В отличие от нее, Таможенным союзом Пруссия руководила единолично, остальные члены лишь получали оговоренную долю собираемых на внешних границах таможенных платежей. Эффективное прусское администрирование позволило пресечь контрабанду и обеспечить взрывной рост поступлений с 14,5 млн талеров в 1834 году до 27 млн в 1844-м, что значительно превышало рост населения в этот период.

При этом в начале существования Таможенного союза Берлин формально оказался в проигрыше — налоговые поступления в прусскую казну упали на 25% и достигли прежнего уровня лишь через пять лет. Большинство других государств, напротив, с самого начала оказались в выигрыше. И позже Пруссия регулярно отказывалась в их пользу от доли доходов, на которые имела право, исходя из числа жителей.

Британский историк Алан Дж. Тейлор иронично заметил по этому поводу, что, если бы в Пруссии тогда существовал парламент, депутаты попросту заблокировали бы создание Цольферайна как явно невыгодное стране решение. Судя по ситуации в США, он не так уж далек от истины. Однако на длинной дистанции выяснилось, что Таможенный союз оказался выгоден всем. Настолько, что в Австро-прусской войне 1866 года Бавария, Вюртемберг и Ганновер, встав на сторону Австрии, продолжали взимать таможенные пошлины и исправно отправлять их в Берлин в соответствии с договором. А тот по-честному распределил деньги по итогам финансового года, ни на пфенниг не наказав вчерашних врагов.

Что касается Пруссии, то недобор таможенных сборов она с лихвой компенсировала экономическим ростом. Создатели Цольферайна не закладывали его в свои планы, они видели только разветвленные, не поддающиеся контролю границы и хотели сэкономить на таможенниках. Но у этого прусского эксперимента оказался яркий побочный эффект. В среднесрочной перспективе благодаря освобождению от внутренних пошлин объем торговли в Германии увеличился, что стимулировало постройку железных дорог.

Это, в свою очередь, дало толчок развитию угледобычи, черной металлургии и машиностроения. Расширение транспортной сети повысило безопасность, особенно при продаже массовых товаров, что подстегнуло инвестиционные стимулы и тем самым запустило цепную реакцию промышленной революции.

Цольферайн и строительство железных дорог стали двумя взаимодополняющими процессами, сиамскими близнецами модернизации в Германии. По мере расширения угольных шахт и сталелитейных заводов Рурского региона Пруссия превращалась в экономическую державу первого порядка. Выражаясь словами российско-советского историка Алексея Дживелегова, создание Таможенного союза оказалось «более решительной победой Пруссии, чем даже победа при Садове», — то есть в генеральном сражении Австро-прусской войны.

Надо сказать, что если экономический рост оказался приятным сюрпризом, то «побочный политический эффект» Цольферайна самые прозорливые немцы осознали очень рано. Так, прусский министр финансов Фридрих Мотц, не доживший до создания союза, писал:

«Если в политической науке существует истина, что таможенные пошлины являются лишь следствием политического разделения различных государств, то должно быть также истиной, что объединение этих государств в таможенный союз также влечет за собой объединение в одну политическую систему».

А Август Хоффман фон Фаллерслебен, автор германского гимна «Deutschland, Deutschland über Alles», высказался насчет Цольферайна еще откровеннее:

Ты создашь из немцев нацию,

Пробудишь величья дрожь.

Больше, чем Конфедерацию —

Ты Отчизну нам вернешь!

Под Отчизной он, как вы понимаете, подразумевал не абстрактную Германию, а единый, унифицированный, мощный Рейх.

И в Вене имелись люди, рано осознавшие, что такой мощный инструмент влияния как Цольферайн нельзя оставить в единоличной власти Пруссии, — его необходимо либо разрушить, либо присоединиться к нему. Австрийский канцлер князь Меттерних первым забил тревогу: «Австрия находится на грани того, чтобы быть в какой-то степени исключенной из остальной Германии и рассматриваться как иностранное государство».

Однако его попытки вовлечь империю в Таможенный союз натыкались на упорное сопротивление австрийских промышленников и венгерских магнатов, предпочитавших защищать своих доходы протекционистскими тарифами, а не пытать счастья в высококонкурентной среде открытого рынка. Только в наиболее экономически развитой Богемии нашлись сторонники союза.

Лишь после революционных потрясений 1848–49 гг. австрийское правительство во главе с князем Феликсом Шварценбергом сумело сломить сопротивление своих экономических оппонентов. Время поджимало: на 1850 год пришлась первая попытка Пруссии объединить Германию под своим скипетром. Это был так называемый Эрфуртский союз — проект федерации, предложенной пруссаками на съезде князей в Эрфурте.

Австрийская армия начала сосредотачиваться в Богемии, чтобы, если нужно будет, силой не допустить создания этой федерации. Пруссаки объявили встречную мобилизацию. Кризис был разрешен вмешательством Петербурга, до начала Крымской войны являвшегося непререкаемым арбитром в германских делах. Политика Николая I строилась на сохранении раздробленной Германии — немудрено, что российский император принял сторону Вены.

Результатом стало заключенное в ноябре 1850 года Ольмюцкое соглашение (или Ольмюцкое унижение в германской традиции) — сникший Берлин согласился на роспуск Эрфуртского союза и возрождение Германской конфедерации.

Однако Шварценбергу, мечтавшему о создании единого таможенного пространства от Гамбурга до Триеста, не удалось развить успех. Заявка Австрии на вступление в Цольферайн была в 1851 году практически единодушно отвергнута на конференции его членов в Дрездене. И огромную роль в этом сыграл малоизвестный тогда молодой политик по имени Отто фон Бисмарк, занимавший пост прусского посланника в Союзном собрании.

Бисмарк продвигал идею, что экономический союз работоспособен только при условии, что объединяет государства, имеющие близкий уровень развития, одинаковый политический строй, родственные культурные традиции. А что же, картинно недоумевал он, общего между непритязательным галичанином и щедрым жителем Рейнской области, между словацким крестьянином и гамбургским парикмахером?

Эта риторика находила отклик и в тех германских государствах, которые политически тяготели к Вене. Единое таможенное пространство с Австрией и ее слаборазвитой промышленностью, протекционистскими тарифами и дешевыми сельскохозяйственными продуктами никак не вписывалось в их экономические концепции. К тому же границы Австрийской империи были дырявыми из-за коррупции, а наплыв контрабанды бил по фискальным интересам членов Цольферайна.

Бисмарк при этом прекрасно понимал, что речь идет не только об экономике, но и о политическом доминировании: «У нашей политики по чисто географическим причинам нет иного пространства, кроме Германии, а именно его Австрия стремится использовать в своих целях; для обеих здесь нет места». В качестве утешительного приза Вене было обещано рассмотреть вопрос о членстве при очередном перезаключении договора о Таможенном союзе в 1864 году.

Тот год был ознаменован военным альянсом Вены и Берлина против Дании. Вдвоем они играючи разгромили маленькое северное королевство, аннексировав немецкоязычные герцогства Шлезвиг-Гольштейн. Казалось бы, более подходящего времени для принятия Австрийской империи в объятия Цольферайна трудно и придумать, и министр иностранных дел Австрии граф Рехберг настойчиво требовал этого от Бисмарка. Тот в очередной раз торпедировал эту идею при полном одобрении членов союза.

Политика Австрии становилась все более беспорядочной, денег не хватало, и даже ее политические симпатизанты теряли веру в этот «европейский Китай» (тогда эта фраза была отнюдь не комплиментом). Все опасались, что австрийцы, будучи членами союза, начнут играть тарифами в интересах собственных экономических агентов, а они все дальше расходились с чаяниями северогерманской буржуазии и прусских юнкеров. Да что там, даже Бавария и Вюртемберг — верные союзники Вены в Германской конфедерации — голосовали против ее приема в Цольферайн, ибо свои интересы превыше всего.

«Проблема Цольферайна внесла больший раскол [между Пруссией и Австрией], чем все политические действия этих лет», — резюмирует Тейлор. Выступавший за сотрудничество двух держав Рехберг был отправлен в отставку, в Вене победила «партия войны», считавшая, что пора проучить зазнавшихся северян. Благо, большинство военных экспертов (включая, кстати, Фридриха Энгельса) ставило в этом противостоянии на австрийскую армию.

Это оказалось одним из самых громких экспертных провалов в военной истории. Благодаря политическим талантам Бисмарка, военному гению Мольтке и пресловутому «прусскому школьному учителю» Пруссии в 1866 году хватило шести недель, чтобы разгромить австрийцев при Садове, выйти к Вене, заключить почетный мир и сформировать по итогам войны Северогерманский союз.

Франко-прусская война 1870–71 гг., в ходе которой было объявлено о создании полноценной Германской империи, являла собой эндшпиль уже выигранной Бисмарком партии. Недаром в 1906 году, через сорок лет после Садовы, вдова Наполеона III, императрица Евгения, призналась: «Именно в том июле [1866 года] была предрешена наша судьба».

Результаты двух столь непохожих войн оказались идентичны: было создано либо сохранено единое экономическое пространство, ставшее инкубатором бурного индустриального роста. При жизни одного поколения США и Германия догнали, а потом и перегнали промышленность Британии по основным показателям производства.

В конце XIX века британский премьер-министр лорд Солсбери признался, что мир разделился на «живые» и «умирающие» державы: США и Германия, по единодушному признанию, входили в первую категорию; иные эксперты уже спорили лишь о том, кто из них наследует Pax Britannica.

Тогда же возникла «теория трех мировых империй», согласно которой в следующем столетии лишь три (а то и два) крупнейших государства планеты смогут сохранить полную субъектность, а остальные страны второго-третьего эшелона вынужденно войдут в орбиту созданных ими блоков. Выяснению, кто же это будет, оказался посвящен весь ХХ век.